Александр Блок (1880 – 1921). Мученик музыки

Блок, как Данте по Энгельсу, ‒ стоит на границе двух миров. Великий итальянец – «последний поэт Средневековья и первый поэт Нового времени», гениальный русский (правда, с немецкими корнями) – последний поэт русского XIX века и первый поэт века XX-ого.

Не случайно жизнь Блока почти поровну разделилась между двумя столетиями: двадцать лет в XIX-м да еще столько же в XX-м веке.

На уровне того, что филологи именуют «поэтикой» он близок предшествующей эпохе, по степени его восприимчивости к подземным толчкам современности – он ультрасовременный поэт.

«Уже январь 1901 года, ‒ скажет однажды Блок, ‒ стоял под знаком совершенно иным, чем декабрь 1900 года… самое начало столетия было исполнено существенно новых знамений и предчувствий».

 Раскинулась необозримо
Уже кровавая заря,
Грозя Артуром и Цусимой.
Грозя Девятым января…  

Это строки из поэмы «Возмездие», повествующей о первых годах нового века. Но сама поэма была «в главных чертах набросана в 1911 году», когда уже поэту мерещились «неслыханные перемены, невиданные мятежи» ‒ то есть новая, великая и страшная, революция, которую он предчувствовал, отчасти даже призывал и спервоначалу приветствовал («слушайте музыку революции!»).

Блок начинал как поэт-символист («младосимволист») вместе со своим «заклятым другом» Андреем Белым, Сергеем Городецким и Сергеем Соловьевым – внуком великого русского историка С.М. Соловьева и племянником не менее великого русского философа Владимира Соловьева. Именно философия Владимира Соловьева, умершего в 1900 году, ‒ кумира «младосимволистов» ‒ стала «путеводной звездой» для этих молодых, почти юных, поэтов. Кроме того, философ и сам был небесталанным стихотворцем:

Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами –
Только отблеск, только тени
От незримого очами?

Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий –
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?

Как мыслитель, Соловьев разрабатывал концепцию Софии Премудрости Божией, которая под разными обличьями появляется еще в Ветхом Завете, а также и в античной философии, и в средневековой христианской мысли, и в гностических христианских ересях, но особенно активно идея о Софии дебатировалась в религиозной православной философии. Для Соловьева София Божества есть единая субстанция Божественной Троицы, Ее всеединство. Она, кроме всего, является творческим посредником между Богом и людьми, участником творческого процесса и вдохновителем искусства. «Младосимволистов» особенно вдохновила мысль Соловьева о том, что София может быть явлена в образе Прекрасной Девы, воплощения так называемой Вечной Женственности, своеобразной Души мира.

Первый поэтический сборник Блока – «Стихи о Прекрасной Даме» ‒ насквозь пронизан этими соловьевскими идеями. Он вышел в символистском издательстве «Гриф» в бурном 1905 году, хотя большинство текстов в нем датировано 1901-1902 годами. Вот один из примеров, содержащихся в «Стихах…». В нем символистская мистика, впрочем, несколько ослаблена «русской» образностью – «терем» ‒ и характерной для Блока в будущем, а теперь смутно угадывающейся «цыганщиной» ‒ образы костра, разлетающихся от него искр («мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету»), мотив «мчанья», напоминающий о цыганской пляске:

Ты горишь над высокой горою,
Недоступна в Своем терему.
Я примчуся вечерней порою,
В упоеньи мечту обниму.

Ты, заслышав меня издалека,
Свой костер разведешь ввечеру,
Стану, верный велениям Рока,
Постигать огневую игру.

И когда среди мрака снопами
Искры станут кружиться в дыму,
Я умчусь с огневыми кругами
И настигну Тебя в терему.

«Стихи о Прекрасной Даме» посвящены невесте, а впоследствии жене Блока – Любови Дмитриевне Менделеевой-Блок, дочери великого химика. Отсюда понятно, что Вечная Женственность Соловьева у Блока воплощается в образе реальной земной женщины. Так получается, что русский поэт объективно наследует скорее не той почтенной традиции, которая от русского религиозного философа уходит в глубь веков – «двоемирие» и «отражения» «того» мира в этом, стремление найти путь от «реального» к «реальнейшему» (Вяч. Иванов) роднит символистов с самим Платоном, а также позднейшими неоплатониками. Конечно, Блок был весьма образованным человеком, филологом с университетским образованием, и как раз когда писал «Стихи о Прекрасной Даме» увлекался чтением автора «Пира» и «Федра». Однако «Стихи…» в большей степени напоминают о западноевропейской куртуазной традиции, и Блок, увлекавшийся не только Платоном, но и европейским Средневековьем, поступает подобно рыцарю-трубадуру, поющему свою Прекрасную Даму – свой идеал, настолько же прекрасный, насколько недостижимый. Ведь такая любовь, как правило, была чисто платонической. Рыцарь не мог реализовать свое влечение, но удовольствие доставлялось самим ритуалом поклонения своей избраннице.  

Куртуазные лирики, которые «изобрели» галантную любовь-преклонение, где женщина предстает как существо неземное, ангельское, воплощающее все мыслимые достоинства, оказали могучее влияние и на последующую европейскую литературную традицию. Более того, на литературную традицию они повлияли прежде всего, поскольку в бытовой реальности законы и нравы патриархального общества оставались в полной силе еще многие столетия.

Великие итальянцы Данте и Петрарка, воспевшие своих возлюбленных, выступают в этой ипостаси прямыми наследниками куртуазной традиции. Спрашивается, чем же Люба Менделеева была хуже Беатриче Портинари или Лауры де Нов?

Принципиальная разница заключается только в одном: в отличие от своих итальянских предшественников Блок обручился с возлюбленной. Это случилось 25 мая 1903 года, а свадьба состоялась 25 августа в Боблове ‒ усадьбе тестя поэта Дмитрия Ивановича в Подмосковье.

Увы, идеал никогда полностью не совпадает с реальностью. Чаще всего он расходится с ней даже в частностях. А земная женщина из плоти и крови не в силах соответствовать идеалу, нарисованному восторженным воздыхателем в своем воображении. (То же относится и к мужчинам, которые, конечно, идеальны еще в меньшей степени). Но Блок был убежден на полном серьезе: его Люба – земное воплощение Вечной Женственности. (Знал бы поэт, что Анна Ахматова, которой он посвятил известный мадригал 1914 года, как-то, ничтоже сумняшеся, обозвала Любовь Дмитриевну «бегемотом, поднявшимся на задние ноги» ‒ спишем это на бессознательно пробудившуюся женскую ревность). Сложно себе представить мужчину, который делит брачное ложе с Вечной Женственностью. Нельзя трогать Идеал своими грязными руками, иначе он немедленно разрушится. Одним словом, Блок предложил невесте сугубо духовный брак, исключающий всякие плотские поползновения. Нетрудно предугадать, к чему это привело на практике. Супруги принялись искать утешения на стороне.

У Блока было, по-видимому, два крупных романа после женитьбы на Менделеевой: сначала с драматической актрисой Натальей Волоховой; ей он посвятил экстатический цикл стихов «Снежная маска», причем степень поэтического накала была такова, что зимой 1907 года (когда писался цикл) поэт иногда писал по пять-шесть стихотворений в день. Спустя семь лет Блок имел серьезный роман с оперной певицей Ларисой Дельмас (влечение к театру, проявившееся у Блока еще в юности, выражалось и в такой форме тоже; ведь и Любовь Дмитриевна была малоудачливой актрисой). Памятником этой связи стал цикл «Кармен» (соответствующая партия в опере Бизе являлась визитной карточкой Дельмас как певицы) с подобающим пленительным посвящением:

Как океан меняет цвет,
Когда в нагроможденной туче
Вдруг полыхнет мигнувший свет, ‒
Так сердце под грозой певучей
Меняет строй, боясь вздохнуть,
И кровь бросается в ланиты,
И слезы счастья душат грудь
Перед явленьем Карменситы.

Помимо больших романов Блок имел множество мимолетных связей, иногда с дамами полусвета, да и попросту с проститутками.

Поэт – странное существо: банальный загул с женщинами и вином он способен превратить в высокое искусство. Свидетельство тому – одно из самых популярных блоковских стихотворений, смиренно выучиваемых наизусть старшеклассниками в средней школе, ‒ «Незнакомка».

По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.

……………………

И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной,
Как я, смирен и оглушен.

А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«Invinoveritas!» кричат.

 И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.

………………………..

И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.

………………………………..

И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.

 Петр Вайль в блистательном собрании эссе «Стихи про меня» чистосердечно признается: «Довольно рано я догадался, что Незнакомка – блядь». Потом выясняется, что «довольно рано» – это пятнадцать. Действительно, необычно для советского подростка, при том, что вайлевская констатация всегда представляла собой для большинства вдумчивых читателей Блока секрет Полишинеля.

Со свойственной педанту и аккуратисту Блоку скрупулезностью (Соломон Волков в своей «Истории русской культуры XX века» утверждает, что это оборотная сторона блоковского алкоголизма – что было, то было) поэт, поставив точку в тексте стихотворения, отмечает дату его написания – 24 апреля 1906 года – и место – Озерки.

Озерки в те времена – дачная местность под Петербургом (теперь и уже давно находящаяся в черте города), популярная среди обеспеченных горожан и представителей среднего класса. Здесь находилась вилла известного бурятского целителя Петра (Жамсарана) Бадмаева. Тибето-буддийская медицина и эзотерика уже тогда были популярны среди петербургской элиты. На одной из не самых презентабельных дач в Озерках примерно за месяц до сочинения «Незнакомки» был убит Георгий Гапон – организатор массового шествия рабочих к царю Девятого января, обернувшегося Кровавым воскресеньем.  Озерки были полны всякого рода кафешантанами и игорными притонами, о чем периодически в критическом тоне писала столичная пресса. Видимо, в таком кафешантане к Блоку пришла его Незнакомка.

Справедливости ради, нужно сказать, что, несмотря на все романы и связи, Александр Александрович и Любовь Дмитриевна оставались супругами до конца. Жена (и, конечно, мать) были двумя самыми важными и любимыми женщинами в жизни Блока. А о своих бурных личных делах поэт любил говорить так: «В моей жизни было всего две женщины: Люба и все остальные».

Великий поэт, что тонкий сейсмограф: он чувствует грядущие подземные толчки, провидит уходящую из-под ног социальную почву, которая грозит обрушением всей социальной архитектуры. Одни страшатся этого – это неофиты культуры. Для них стихия страшна не тем, что она неминуемо разрушит привычные формы жизни. Стихия опасна потому, что она вместе со старыми, может быть, отжившими формами сметет дорогие сердцу неофита культуры, дорогие, как первая любовь, культурные ценности прошлого. Попросту он предчувствует, что толпа, захватив дворцы, начнет справлять нужду в драгоценные вазы. Таким поэтом, не готовым объявлять «войну дворцам» был, например, Мандельштам – в свой ранний период поэт по преимуществу «архитектурный», не зря же «преодолевший символизм», как сказал скопом обо всех акмеистах критик, впоследствии советский академик, Виктор Жирмунский. Для символизма важнее была не архитектура, а музыка – самое оргиастическое из всех искусств. Не случайно самый образованный из поэтов-символистов Вячеслав Иванов так много писал о Дионисе и дионисийстве, предпочитая, как сказали бы на специфическом языке Серебряного века, «экстазы Диониса гармонии Аполлона». А Дионис, как выразился бы Ницше, ‒ это сам «дух музыки», благодаря которому, как известно, родилась трагедия.

Для Блока музыка, мистически воспринимаемая и понимаемая, тоже была чрезвычайно важна. А его знаменитая «музыка революции» ‒ это очистительная буря, которая сметет весь сор со стогн и торжищ «страшного мира», который страшен, прежде всего, своей утомительной «немузыкальной» пошлостью, вездесущей, не имеющей ни начала, ни конца, и потому кажущейся вечной:

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века –
Все будет так. Исхода нет.

Умрешь – начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

Часто забывают, или просто не знают, что это короткое хрестоматийное стихотворение, породившее массу пародий, в большинстве своем плоских, глупых и пошлых, включено Блоком в цикл под названием «Пляски смерти»… Впрочем, оно написано уже в 1912 году, но еще в 1903-м появляется блоковская «Фабрика» о том, как «недвижный кто-то, черный кто-то людей считает в тишине»:

Они войдут и разбредутся,
Навалят на спины кули,
И в желтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.

 Или годом позже:

И казался нам знаменем красным,
Распластавшийся в небе язык.

(Это в стихотворении про «бессмертно влюбленных в молву». Милейший Александр Иванович Куприн, выслушав стихотворение в магическом авторском исполнении – у Блока был замечательный глубокий низкий голос, ‒ учтиво спросил: «А почему не в халву?». Ответ Блока не сохранился в памяти потомков).

Но Куприн был слишком трезвым реалистом, чтобы до конца понять мистика Блока.

В предисловии к поэме «Возмездие» Блок признается как зимой 1911 года из «ночных разговоров» «впервые вырастало сознание нераздельности и неслиянности искусства, жизни и политики». Такая вот триада, сложно сказать, насколько святая, поэзии, актуальной политической реальности, связанной с закатом столыпинской эпохи и повседневности, состоящей из удушающей «пошлятины» «страшного мира», французской борьбы и полетов первых авиаторов. И все это, конечно, имело «один музыкальный смысл» и «единый музыкальный напор». И все это была Россия – «роковая, родная страна».

Уже после Октябрьского катаклизма в знаменитой статье «Интеллигенция и революция» (январь 1918-ого) Блок напишет: «В том потоке мыслей и предчувствий, который захватил меня десять лет назад, было смешанное чувство России: тоска, ужас, покаяние, надежда». «Десять лет назад» Блок создал цикл «На поле Куликовом», где уже соседствуют все четыре эмоции:

Наш путь ‒ степной, наш путь ‒ в тоске безбрежной,
В твоей тоске, о Русь!
И даже мглы – ночной и зарубежной –
Я не боюсь.

…………………………………………….

И нет конца! Мелькают версты, кручи…
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!

…………………………………………….

Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!

 В восемнадцатом году одна из важнейших метафор для Блока – «Россия – буря», она ‒ первая скрипка в мировом оркестре, но еще она – Сфинкс:

Россия – Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью и с любовью.

Стихотворение «Скифы» ‒ второй главный текст Блока восемнадцатого года после «Интеллигенции и революции». Третий – поэма «Двенадцать». Сам Блок, по свидетельству критика Иванова-Разумника, впоследствии отзывался о «Скифах» довольно прохладно, считая их слишком похожими на политический манифест, что, собственно, справедливо. Это действительно политико-идеологический манифест, содержащий несколько тезисов.

Первый и основной: Россия – не Европа. Мы – скорее, потомки Чингисхана, чем дети европейской цивилизации. Запад останавливается перед нами, как Эдип перед Сфинксом, но в отличие от мифологического царя ему нашей тайны не разгадать. Это выглядит просто как предвестие позднейшего евразийства Николая Трубецкого и Петра Савицкого, которые были убеждены, что Россия является преемницей не Киевской Руси, но Монгольской империи.

Второй тезис: Россия – молодая цивилизация, полная, как выразился бы Лев Гумилев, «пассионарной» силы. Западная цивилизация бессильна и дряхла:

Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжет, и губит!

 Следующий тезис: Россия исполнена «всемирной отзывчивости» (Достоевский), и ей доступны сокровища западного духа в том числе. В ее недрах гармонично сочетаются рационализм и мистицизм:

 Мы любим все – и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно все – и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений…

Последний и тезис, и самый парадоксальный, если исходить из духа всего стихотворения целиком: Запад спасется от деградации и краха только в одном случае – если придет в наши братские объятия. Не России нужно учиться у Запада, а, наоборот, Россия подарит на «братском пире» Западу путеводную нить. «Варварская», «скифская» Россия осветит народам путь, ведущий к всеобщему миру и братству. Если же нет, то, как говорится, не обессудьте:

Не сдвинемся, когда свирепый гунн
В карманах трупов будет шарить,
Жечь города, и в церковь гнать табун,
И мясо белых братьев жарить!..

 В последний раз – опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!

 Если «Интеллигенция и революция» ‒ это программная философская статья, а Скифы» ‒ политико-идеологический манифест, то «Двенадцать» ‒ мистическое откровение. Это самый знаменитый и самый противоречивый блоковский текст. Написанный в январе восемнадцатого, на фоне начинающейся Гражданской войны, он немедленно после публикации вызвал грандиозный скандал. Прежние друзья Блока, такие как Зинаида Гиппиус, категорически не принявшие октябрьский переворот, зачислили поэта в категорию «нерукопожатных», стремясь организовать Блоку бойкот «в наказание» за написание и печатание «Двенадцати». Особенно шокировала христианская символика поэмы. Двенадцать красногвардейцев – в сущности, отребье, «голытьба» ‒

Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!

Отмыкайте погреба –
Гуляет нынче голытьба

 на пространстве дюжины главок все больше ассоциируются с двенадцатью апостолами Христа, что становится совсем уж ясно в ставших хрестоматийными последних строках поэмы:

 … Так идут державным шагом –
Позади – голодный пес,
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди – Исус Христос.

Все это, конечно, казалось кощунством. Вероятно, на присяжных интеллигентов 1918 года строки Блока производили примерно такое же впечатление как на православных верующих 2012 года «молебен» PussyRiot в Храме Христа Спасителя – при всей дикости этого сравнения.

Между тем для Блока анархический порыв отряда (толпы?) красногвардейцев подлинно революционен, ибо он – стихиен. Более того, на стороне революции – этой музыкальной, но при этом анархической стихии – находится сама природа. Блок с первых строк «Двенадцати» вводит тему ветра, вьюги, метели, пурги, от которых «на ногах не стоит человек». Люди идут, закрывают лицо от ветра, скользят, падают…

Следом разворачивается галерея персонажей, каждый из которых по-своему олицетворяет старый мир, глубоко ненавистный Блоку и враждебный этой стихии. Вот «буржуй на перекрестке / В воротник упрятал нос»; вот еще один тип:

… Длинные волосы
И говорит вполголоса:
‒ Предатели!
‒ Погибла Россия!
Должно быть, писатель –
Вития…

Кто это? Мережковский? Розанов? Может быть, Константин Бальмонт? Что за карикатура? Еще бы было коллегам Блока, прежним его знакомым и даже бывшим друзьям не обидеться на него!

Следом «товарищ поп» и «барыня в каракуле»; словом, хорошенькая коллекция классовых врагов. А ветер – это ветер, поднятый революционной стихией, ‒ «Рвет, мнет и носит / Большой плакат: / ”Вся власть Учредительному Собранию“». Рядом, однако, идет свое собрание, для тружениц, в данном случае, панели куда более важное, чем Учредительное, которое никто в те времена не называл иначе, чем презрительной кличкой «учредилка»:

… И у нас было собрание…
… Вот в этом здании…
… Обсудили –

Постановили:

На время – десять, на ночь – двадцать пять…
… И меньше – ни с кого не брать…
… Пойдем спать…

Профсоюзы – школа коммунизма…

Но главное – «Злоба, грустная злоба / Кипит в груди… / Черная злоба, святая злоба…» Почему злоба «святая» ‒ понятно. Только с такой злобой можно уверенно пальнуть «пулей в Святую Русь». Только с такой злобой можно сбивать кресты с храмов, сбрасывать вниз колокола, колоть иконы штыками. И с такой злобой, кипящей в груди, можно пережить разорение родного Шахматова. Но почему она – грустная? Может, это предчувствие того, что миг будет короток? Что недолго вихрям – и не враждебным, но очищающим – над нами веять? Стихия вернется в свои берега, как она всегда это делает, и умолкнет музыка революции, а ей на смену придет сухой стук канцелярских ундервудов в совучреждениях. Бюрократ всегда переживает бунтаря. Разве Блок не знал этого, не догадывался? Может быть, предощущал? Поэтому сразу после скандально знаменитого «Запирайте етажи, / Нынче будут грабежи! // Отмыкайте погреба ‒ / Гуляет нынче голытьба!» следует «Ох ты, горе-горькое! / Скука скучная, / Смертная!».

Скучно, хоть и прочерчен автором классический любовный треугольник со смертоубийством в духе жестокого романса: «А Катька где? – Мертва, мертва! / Простреленная голова!».

Уже очень скоро Блок перестанет слышать какую-либо музыку и начнет буквально задыхаться в этой безмузыкальной – и бескислородной – атмосфере. Замечу – не потому что атмосфера была «советской»; ему и досоветским воздухом дышалось с трудом, просто он был помоложе, и это позволяло ему вытягивать звуки, несмотря ни на что.

«Пушкина убила не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха», ‒ сказал Блок незадолго до своей смерти. Вопреки очевидному медицинскому факту он и сам, выходит, скончался не от сердечного заболевания. Перед концом ему словно подал руку, приглашая в вечность, наш несчастный дуэлянт, и обреченный и уже, казалось, придушенный заговорил на такой высокой ноте, на которой, возможно, еще никогда не говорил.

Я бы настаивал на том, что «Пушкинскому Дому» есть самое лучшее стихотворение Александра Блока:

Имя Пушкинского Дома
В Академии Наук!
Звук понятный и знакомый,
Не пустой для сердца звук!

Это — звоны ледохода
На торжественной реке,
Перекличка парохода
С пароходом вдалеке.

Это — древний сфинкс, глядящий
Вслед медлительной волне,
Всадник бронзовый, летящий
На недвижном скакуне.

Наши страстные печали
Над таинственной Невой,
Как мы черный день встречали
Белой ночью огневой.

Что за пламенные дали
Открывала нам река!
Но не эти дни мы звали,
А грядущие века.

Пропуская дней гнетущих
Кратковременный обман,
Прозревали дней грядущих
Сине-розовый туман.

Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Не твоих ли звуков сладость
Вдохновляла в те года?
Не твоя ли, Пушкин, радость
Окрыляла нас тогда?

Вот зачем такой знакомый
И родной для сердца звук -
Имя Пушкинского Дома
В Академии Наук.
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.