Сергей Есенин (1895 – 1925). Предпоследний поэт деревни

Пройдет совсем немного лет, и Россия будет отмечать ровно век со дня трагической гибели Сергея Есенина. Нет сомнений, что дело тогда не ограничится «студиями» на телеканале «Культура», чей рейтинг, как известно, колеблется, увы, в пределах двух процентов от аудитории. «Празднование» (а какое еще слово подобрать?) есенинской годовщины наверняка приобретет характер общегосударственный и, вполне вероятно, что и общенародный. В этом не будет ничего удивительного, потому что Есенин из числа поэтов его генерации – наиболее популярный поэт в современной России. И речь не об узкой прослойке гуманитариев-интеллектуалов, а о самых что ни на есть «широких народных массах». Собственно, у нас таких поэтов всего трое – Пушкин («золотой век» и на все времена; школа постаралась), Есенин (Серебряный век), Высоцкий (советский период).

Есть несколько причин неослабевающей популярности Есенина.

Во-первых, простота, доступность (порой кажущаяся) его поэзии. Ее задушевность («Отговорила роща золотая…»), ее забубенность («Снова пьют здесь, дерутся и плачут под гармоники желтую грусть…»). Есенинское творчество близко как ценителям классического русского романса, так и поклонникам романса городского, постоянным слушателям радиостанции «Шансон» ‒ не зря екатеринбургский автор и исполнитель Александр Новиков в свое время выпустил целый диск песен на есенинские стихи (с очевидным креном в «Москву кабацкую»).

Во-вторых, ранняя смерть. Ранняя, безвременная смерть необычайно способствует мифологизации – превращению реально жившего человека со своими страстями и слабостями в героя, в идола, в «культовую фигуру». «Звезда рок-н-ролла должна умереть молодой», а кем был Есенин, если не звездой рок-н-ролла? «Живи быстро, умри молодым и оставь свой красивый труп», как сказал американский актер Джеймс Дин, погибший в двадцатичетырехлетнем возрасте. В есенинском случае масла в огонь добавляют непрекращающиеся спекуляции о якобы насильственном характере его смерти. «Убийство, а не суицид» ‒ именно такой версии придерживаются создатели телесериала «Есенин» (2005) с неизбежным Сергеем Безруковым в главной роли.

В-третьих, крестьянское происхождение поэта. Подавляющее большинство современных россиян являются горожанами в лучшем случае в третьем поколении. Почти у всех у нас деревенские корни. Это, конечно, делает Есенина еще ближе простому российскому человеку. На подсознательном уровне город по-прежнему воспринимается как спрут, как отвратительное чудовище, высасывающее из человека кровь и соки, убивающее сердце. (В свое время Эмиль Верхарн – бельгийский поэт, старший современник Есенина – выпустил сборник стихотворений, который так и назывался – «Города-спруты»). Так что город – это, употребляя другую метафору, адская мясорубка, которая перемалывает людские судьбы, а деревня – утраченная родина, потерянный рай. Деревня – это душа. Деревня – средоточие загадочной русской духовности, с таким близким и родным сердцу и носу запахом свежего коровьего навоза.

Есенин сам сказал о себе: «Я – последний поэт деревни». Уточним – предпоследний. Последних было несколько. Звали их – Василий Белов, Федор Абрамов, Валентин Распутин. Ряд можно продолжать. Всех вместе их объединили под «брендом» (хотя в те позднеколхозные времена таких ругательских слов не знавали) писателей-«деревенщиков». «Деревенщики» уже во второй половине XX века пропели отходную почившей в бозе русской деревне, всему строю и ладу этой патриархальной сельской жизни. Есенин же застал самое начало процесса и тонким чутьем лирика почувствовал обреченность русского села, которое в его «Сорокоусте» является в образе молодого жеребенка, тщащегося опередить грохочущий по рельсам поезд:

Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?

Наконец, в-четвертых, и во всех последующих, еще одной причиной популярности Есенина и народной любви к его стихам является бесспорная огромная одаренность, редкий и своеобразный поэтический талант.

Несмотря на то, что Есенин действительно был вроде бы обычным деревенским парнем, никак нельзя преувеличивать степень его «самородности». Он сам, надо признать, немало постарался, чтобы создать в глазах окружающих образ этакого таланта «от сохи, из гущи народной», построить имидж подлинного крестьянского поэта, который чуть ли не только вчера обучился азбуке, а уже слагает певучие стихи о родимом крае.

В реальности родители будущего поэта были людьми вполне грамотными (отец значительную часть жизни прослужил приказчиком в мясной лавке в Москве, а вовсе не пахал землю в родном Константинове), и хотя их вряд ли можно было отнести к слою сельской интеллигенции, однако значение образования они понимали, иначе не определили бы сына в Спас-Клепиковскую церковно-учительскую школу. В Спас-Клепиках – небольшом городке под Рязанью – Сергея готовили на преподавателя церковноприходской школы грамоты. Учительствовать Есенину, впрочем, не пришлось. Он уехал в Москву, где трудился сначала в лавке вместе с отцом, а затем корректором в знаменитой на всю Россию типографии книгоиздателя Сытина. Параллельно в течение примерно полутора лет Есенин слушал лекции в народном университете имени А. Л. Шанявского. Университет Шанявского был уникальным учебным заведением для предреволюционной России. Основанное на деньги золотопромышленника и мецената Альфонса Леоновича Шанявского, это учебное заведение славилось своим демократизмом. Университет был открыт для всех желающих учиться – без всяких сословных, гендерных и конфессиональных ограничений. Лекции по различным отраслям знания в нем читали лучшие московские профессора. Есенин, как и следовало ожидать, выбрал гуманитарный профиль – поступил на историко-философское отделение, слушал лекции по истории, русской и зарубежной литературе. Университета он не закончил; как сам говорил впоследствии – по материальным соображениям пришлось уехать из Москвы на родину в Константиново. Однако очень скоро – в 1915 году ‒  Есенин появляется в Петрограде, где наносит визит Александру Блоку (о Блоке он всегда отзывался с благоговением) и получает от всероссийски признанного поэта в целом благожелательный отзыв о своих стихах, которых у двадцатилетнего автора накопилось к тому времени уже немало. В основном это картины деревенской патриархальной жизни, где образы родной природы часто сочетаются с традиционными христианскими мотивами:

Край любимый! Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных.
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.

По меже, на переметке,
Резеда и риза кашки.
И вызванивают в четки
Ивы – кроткие монашки.

Перед самой революцией в Петрограде Есенин сближается с кругом так называемых «новокрестьянских» поэтов (Николай Клюев, Серей Клычков, Петр Орешин и др.), названных так, чтобы отличать их от связанных с деревней авторов еще XIXстолетия, среди которых первое место занимал воронежец Алексей Кольцов – знакомый Пушкина и друг критика Белинского. Впрочем, для Есенина 1917 года он сам, его близкий приятель Клюев и скончавшийся в 1842 году Кольцов – одна компания:

По голубой долине,
Меж телок и коров,
Идет в златой ряднине
Твой Алексей Кольцов

…………………………

За ним, с снегов и ветра,
Из монастырских врат,
Идет одетый светом
Его середний брат.

От Вытегры до Шуи
Он избраздил весь край
И выбрал кличку – Клюев,
Смиренный Миколай.

………………………….

А там, за взгорьем смолым,
Иду, тропу тая,
Кудрявый и веселый,
Такой разбойный я.
(«О Русь, взмахни крылами!..», 1917).

В автобиографии, написанной в 20-х годах, Есенин признавался: «В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном». Всецело ли? Если опираться на единственное четверостишие из поэмы «Иорданская голубица», которое так любили цитировать советские есениноведы, то да:

Небо – как колокол,
Месяц – язык,
Мать моя – родина,
Я – большевик.

Однако вся поэма, начиная с названия, пронизана библейской образностью. Крестьянскую, а не пролетарскую, революцию благословляют апостол Андрей, который бродит «с дудкой пастушеской в ивах», и патриарх Авраам, проливающийся «дождиком в нивы златые». Это очень странный «большевизм». Еще в более яркой форме есенинский особый взгляд на революцию проявился в «Инонии» ‒ другой «маленькой» поэме 1918 года.

Инония, по свидетельству самого Есенина, ‒ «иная страна», страна «нового Назарета», куда «новый на кобыле едет к миру Спас». Поэма в несколько эпатажной манере посвящена библейскому пророку Иеремии. Ничуть не менее эпатажно ее содержание. Сначала поэт как бы отождествляет себя с ветхозаветным предшественником, которому многое пришлось претерпеть за его обличительные правдивые речи в адрес народа израильского, закосневшего в грехе и неверии –

Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей, ‒
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.

Но дальше – больше. На протяжении более чем 200 строк автор поэмы разделывается со «старым Христом» и всем тем кругом образов, которые сопутствуют русскому коренному православию (Китеж, Радонеж). «Инонию» немедля после публикации стали обвинять в богохульском характере, и значительные основания для этого, конечно, были. Нет сомнений, что сегодня Есенин непременно бы «пошел» по статье 148 УК РФ, которая толкует про оскорбление чувств верующих, но сто лет тому назад оскорбления религиозных чувств находились, как говорится, в тренде.

Чего только не делает Есенин с несчастным Христом в своей поэме – он выплевывает изо рта Христово тело, обещает выщипать богу бороду «оскалом своих зубов», наконец, прокричав «бури воловьим голосом» снимает с Христа штаны.

Однако необходимо согласиться с критиком и публицистом Ивановым-Разумником, который акцентировал внимание не столько на богохульском, сколько на богоборческом характере есенинского произведения. А всякое богоборчество предполагает не голое отрицание, но новое утверждение после отрицания. Нового божества, человечества как нового бога, или, как у Есенина, деревенского рая, где

Кто-то вывел гуся
Из яйца звезды –
Светлого Исуса
Проклевать следы.

Характерно, что Есенин пишет имя Господа так, как это было принято на Руси до реформы Никона, и как это до сих пор еще принято у старообрядцев. То есть это древний, но вместе с тем такой новый Исус.

Языком вылижу на иконах я
Лики мучеников и святых.
Обещаю вам град Инонию,
Где живет божество живых.

Это «божество живых» ‒ «незримая корова», которая «отелится иным солнцем» «в наш русский кров».

«Инония» ‒ это мир крестьянской утопии, о которой сразу после революции писал не только Есенин. Самое известное произведение подобного рода – фантастическая повесть Алексея Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии». Но, конечно, если у Чаянова, более известного как экономиста, прозаическое повествование упирает на рационалистическую человеко-соразмерность созданной сельской Аркадии, появившейся после издания «великого декрета об уничтожении городов», то Есенин не жалеет «буйства красок», рисуя мир, где урожай летает над страной «золотой сорокой».

Суть деревенской утопии на дискурсивном уровне, хотя и в несколько пародийном ключе, очень верно передает Владислав Ходасевич в своем очерке, посвященном Есенину: «Россия ‒ страна мужицкая. То, что в ней не от мужика и не для мужика, ‒ накипь, которую надо соскоблить. Мужик ‒ единственный носитель истинно-русской религиозной и общественной идеи. Сейчас он подавлен и эксплоатируем людьми всех иных классов и профессий. Помещик, фабрикант, чиновник, интеллигент, рабочий, священник ‒ все это разновидности паразитов, сосущих мужицкую кровь. И сами они, и все, что идет от них, должно быть сметено, а потом мужик построит новую Русь и даст ей новую правду и новое право, ибо он есть единственный источник того и другого. Законы, которые высижены в Петербурге чиновниками, он отменит, ради своих законов, неписаных. И веру, которой учат попы, обученные в семинариях да академиях, мужик исправит, и вместо церкви синодской построит новую ‒ "земляную, лесную, зеленую". Вот тогда то и превратится он из забитого Ивана-Дурака в Ивана-Царевича».

 Кстати, достается от Есенина в «Инонии» и Североамериканским Штатам как главному символу городской, машинной, индустриальной цивилизации:

И тебе говорю, Америка,
Отколотая половина земли, ‒
Страшись по морям безверия
Железные пускать корабли!

Не оттягивай чугунной радугой
Нив и гранитом – рек.
Только водью свободной радуги
Просверлит бытие человек!

В 1918 году Есенин еще не бывал за границей. Скоро, благодаря Айседоре Дункан, он там окажется, но негативного мнения о Западе не изменит. В 23-м году он писал об американцах, вполне в духе советских пропагандистских прописей на десятилетия вперед: «Владычество доллара съело в них все стремления к каким-либо сложным вопросам. Американец всецело погружается в "Business" и остального знать не желает».

Но хуже было другое – Есенину, по-видимому, все меньше нравилось то, что происходило на родине. Недаром тот же умнейший и проницательный Ходасевич заметил: «"Инония" была лебединой песней Есенина, как поэта революции и чаемой новой правды». Мужицкое царство не наступало, и уже в 1920 году Есенин пишет «Сорокоуста» ‒ поэму, полную ужаса перед грядущим:

Скоро заморозь известью выбелит
Тот поселок и эти луга.
Никуда вам не скрыться от гибели,
Никуда не уйти от врага.
Вот он, вот он с железным брюхом,
Тянет к глоткам равнин пятерню…

«Сорокоуст» посвящен Анатолию Мариенгофу – поэту, близкому приятелю Есенина, одному из лидеров имажинизма – литературного направления в русской поэзии, представители которого полагали, что главной целью поэта является создание самоценного образа (отсюда и название направления). Есенинская поэзия «имажинистского периода» полна ярких и неожиданных образов-метафор. В советские годы имажинизм был заклеймен как «формалистическое» и, следовательно, идейно вредное течение, а его влияние на Есенина всячески преуменьшалось. Поэта необходимо было хотя бы попытаться уложить в прокрустово ложе социалистического реализма, пусть порой и с благими намерениями. Ведь на протяжении всей эпохи сталинизма Есенин находился на подозрении как «кулацкий поэт».

Центральное есенинское произведение, написанное в период его наиболее тесной связи с «Орденом имажинистов», ‒ это драматическая поэма «Пугачев», где Есенин вступает в диалог, а, может быть, и соревнование с самим Пушкиным – и как автором «Истории Пугачевского бунта», и как человеком, написавшим парадигматическую русскую «трагедию в стихах» на историческую тему ‒ «Бориса Годунова». Нельзя сказать, чтобы Есенин выиграл это соревнование. Волей-неволей приходится согласиться с Львом Троцким, который в своей книге «Литература и революция» (1923) писал о есенинском «Пугачеве»: «Попытка Есенина построить имажинистским методом крупное произведение оказалась в "Пугачеве" несостоятельной. <…> Емелька Пугачев, его враги и сподвижники ‒ все сплошь имажинисты. А сам Пугачев с ног до головы Сергей Есенин: хочет быть страшным, но не может. Есенинский Пугачев сентиментальный романтик. Когда Есенин рекомендует себя почти что кровожадным хулиганом, то это забавно; когда же Пугачев изъясняется как отягощенный образами романтик, то это хуже. Имажинистский Пугачев немножко смехотворен». Сказано резко, но, по сути, эти критические замечания Троцкого имеют под собой почву. С другой стороны, невозможно назвать «Пугачева» полным провалом. Здесь, кроме яркой образности, есть и удавшиеся характеры (таков «уральский каторжник» Хлопуша), и сильные в чисто драматургическом отношении картины (такова финальная сцена пленения Пугачева).

С 1921-22 года у Есенина начинаются «годы странствий», порой больше похожих на метания (Туркестан, потом Европа и Америка, наконец, Кавказ – Грузия и Баку, Азербайджан). Результатом азербайджанского путешествия Есенина стал поэтический цикл «Персидские мотивы» ‒ едва ли не самый умиротворенный в позднем творчестве поэта (Азербайджан навевал ему ассоциации с полусказочным Востоком, с Персией, откуда вышло столько великих – Гафиз, Фирдоуси, Саади…):

Ты сказала, что Саади
Целовал лишь только в грудь.
Подожди ты, Бога ради,
Обучусь когда-нибудь.

В личной жизни поэта, впрочем, царила полная неразбериха. Есенин судорожно менял жен и любовниц, попутно обзаводясь детьми. Всего он имел четверых детей и трижды был в официальном браке, и всё с женщинами, мягко говоря, непростыми: Зинаидой Райх, будущей супругой Всеволода Мейерхольда, зверски убитой во время Большого террора (она родила Есенину двоих детей); знаменитой американской танцовщицей Айседорой Дункан; и внучкой великого писателя Софьей Толстой. Судьба детей поэта сложилась очень по-разному: его старший сын Юрий, рожденный еще до революции в гражданском браке с Анной Изрядновой – корректором в типографии Сытина – был расстрелян в 1937 году. Младший сын Александр Есенин-Вольпин, чьей матерью была поэтесса и переводчица Надежда Вольпин, впоследствии стал видным деятелем диссидентского движения и умер в США в 2016 году в возрасте 91 года. Дети Зинаиды Райх от Есенина – Татьяна и Константин – получили известность как журналисты и литераторы. Так, Константин Есенин был признанным в Советском Союзе спортивным журналистом, футбольным статистиком и историографом.

Несмотря на статус многодетного отца, Есенин, по-видимому, не слишком много времени уделял выполнению своих отцовских обязанностей. Кроме всего, в последние годы поэт стал сильно злоупотреблять спиртным, так что его «Москва кабацкая» ‒ это пример того случая, когда лирический герой многих стихотворений не сильно отличается от их реального автора. Дошло до того, что на Есенина несколько раз заводились дела по обвинению в хулиганстве, а описания пьяных дебошей с участием знаменитого поэта с незавидной регулярностью появлялись на страницах прессы.

Неправильно, конечно, думать, что в годы, предшествующие своей трагической смерти, Есенин только и делал, что кутил, дебоширил и предавался любовным похождениям. 1922-25 годы – это время, когда поэтом было создано большинство его лирических шедевров, полных не только безысходной тоски или кабацкого отчаяния и надрыва, но и светлой грусти, всё понимающей и всё принимающей любви к миру.

Однако все ближе и ближе был тот «черный человек», явившийся Есенину в ноябре 1925 года, который, по-видимому, пришел прямо из пушкинской «маленькой трагедии» о Моцарте и Сальери:

Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек. За мною всюду
Как тень он гонится. Вот и теперь
Мне кажется, он с нами сам-третей
Сидит.

Есенинский «лирический герой» (тот случай, когда этот, знакомый каждому со школьных уроков литературы, литературоведческий термин следует писать только в кавычках) совсем один, с ним нет даже «отравителя» Сальери, волей-неволей оклеветанного Пушкиным. И вот к нему является свой «черный человек» ‒ то ли алкогольный морок, кошмарный фантом; то ли сама совесть, страшная правда и неминуемая расплата… За что? Да мало ли долгов накапливается у каждого в жизни, тем более у поэтов – этого «забавного народа», и долги под конец надобно непременно отдавать. Всё, что было, нельзя вычеркнуть из книги жизни:

Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.

И вдруг посреди этой саднящей душу отходной по самому себе:

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,Осыпает мозги алкоголь.

Прорывается что-то такое щемящее, полное удивительных и отнюдь не зловещих образов: 

Ночь морозная.
Тих покой перекрестка.
Я один у окошка,Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой известкой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду. 

В переходе от ужаса, который внушает страшный черный человек (и от того, что он носит сюртук и цилиндр, ужас только усугубляется), к некоторому подобию умиротворения (съехавшиеся в саду деревья-всадники не пугают, а словно приглашают тебя вместе с собой куда-то – «в ту страну, где тишь и благодать»?) и обратно – сила и жутковатая притягательность есенинского «Черного человека».

"Черный человек!
Ты прескверный гость.
Это слава давно
Про тебя разносится".
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу....

. . . . . . . . . . .

....Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И разбитое зеркало... 

Увы, не «разбитое зеркало» стояло перед одиноким поэтом, а разбитая, конченая жизнь… Кто и что тому виной? Что привело к веревке в гостиничном номере ленинградской гостиницы молодого тридцатилетнего человека? Неминуемая гибель любимой деревни? Чувство своей ненужности в стремительно надвигающемся будущем? «Бред, поэзия и мрак» (по любимому и бесконечно почитаемому Блоку) мятущейся души? Не знаем и не будем гадать. Знаем только, что при всех своих срывах и падениях в мрачные бездны, которые Есенина в итоге и поглотили, его поэзия все же предельно искренняя и очень светлая.

У Есенина есть поэтическое завещание, и это не «Черный человек». Оно же – лучшая эпитафия поэту:

Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.

Милые березовые чащи!
Ты, земля! И вы, равнин пески!
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть моей тоски.

Слишком я любил на этом свете
Все, что душу облекает в плоть.
Мир осинам, что, раскинув ветви,
Загляделись в розовую водь!

Много дум я в тишине продумал,
Много песен про себя сложил,
И на этой на земле угрюмой
Счастлив тем, что я дышал и жил.

Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.

Знаю я, что не цветут там чащи,
Не звенит лебяжьей шеей рожь.
Оттого пред сонмом уходящих
Я всегда испытываю дрожь.

Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящихся во мгле…
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.