Николай Коляда: «Счастливее всего я себя чувствую за письменным столом…»
Бывает «человек-оркестр», и бывает«человек-театр». Живет «человек-театр» в Екатеринбурге. Зовут его Николай Владимирович Коляда.
С отцом-основателем, бессменным руководителем и вдохновителем театра своего имени Николаем Колядой мы поговорили спустя пару дней после дня рождения драматурга, режиссера, актера и театрального менеджера.
‒ Прежде всего, Николай Владимирович, хочу вас поздравить с прошедшим днем рождения. Пожелать вам здоровья, творческих успехов, сил, энергии, хотя я знаю, что энергии вам не занимать. И в связи с этим первый, довольно традиционный вопрос. Говорят, что есть возраст биологический и есть возраст психологический. Скажите, пожалуйста, вы себя сейчас на сколько лет ощущаете?
‒ Я себя ощущаю достаточно молодым. Видите, многие мои сверстники, сокурсники уже ушли из жизни. Многие – давно. И многие из них в эти «замечательные» девяностые, которые сейчас так прославляют. «Ельцин-центр», в частности, прославляет, куда я не хожу. Так что я себя чувствую молодым, хотя, конечно, это в любой момент может измениться. Но, судя по тому, что я сделал за последний год – вроде, пока еще есть, как говорится, порох в пороховницах… Я сделал замечательный спектакль, оцененный не только мной, но и другими людьми – театральными критиками – «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», по Гоголю. Следом я выпустил спектакль «Горе от ума». Знаете, я в детстве ненавидел эту пьесу, а сейчас сделал какой-то веселый радостный спектакль про нашу жизнь. Он идет просто «на ура», молодежь на него приходит в огромном количестве. А позавчера, в мой день рождения, в день рождения театра (он тоже 4 декабря) у нас была премьера – «Оптимистическая трагедия» по пьесе Всеволода Вишневского. Это старая-престарая советская пьеса, которую я взял по особой причине, потому что все это – воспоминания моей молодости. Когда-то, давным-давно, когда я работал в Театре драмы, главный режиссер театра Александр Львович Соколов ставил спектакль «Оптимистическая трагедия», где Комиссара играла великая, ушедшая в прошлом году из жизни, Галина Николаевна Умпелева. А я, молодой артист, играл в этом спектакле маленькую роль контуженого офицера. У меня была небольшая сцена, которая выводила на слезы весь зрительный зал.
(Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка)
Через какое-то время в газете «Правда», это был, кажется, 78-й год, вышла рецензия, где было написано, что Николай Коляда играет свою роль просто прекрасно. В то время, если про тебя писала «Правда», это было все равно, как если б сейчас про тебя напишет «Нью-Йорк Таймс».
Так что этот спектакль мной поставлен в память о молодости. Он посвящен столетию Великой Октябрьской социалистической революции. Главное событие XX века… Главное событие, которое переломало хребет России и которое изломало судьбы наших бабушек, дедушек, пап и мам… Как они пережили это время? Как они нас вырастили? Вчера перед премьерой я вышел на сцену и сказал такие слова: «Не дай Бог нам, нашим детям и внукам пережить то, что пережили они». Мой спектакль об этом.
‒ Хотелось бы немного вспомнить ваше детство. Вы родились в деревне под названием Пресногорьковка Кустанайской области Казахстана…
‒ Пресногорьковка. Такое ударение…
‒ В те времена, когда вы были ребенком, многие ваши сверстниками хотели стать космонавтами… А вы кем хотели стать?
‒ Я хотел стать учителем русского языка и литературы. Я очень любил русский язык и литературу, учился на одни пятерки. Семья у нас была очень бедная, я окончил только восемь классов и увидел где-то объявление, что в Свердловское театральное училище принимают уже после восьмого класса. Я решил поехать поступать, потому что жили мы очень бедно, отец и мама были крестьянами, а я думал, что артисты богатые люди, которые много зарабатывают, их везде показывают, так все красиво… И я тоже захотел такой красивой жизни.
‒ Вы тогда первый раз оказались в Свердловске?
‒ Вообще первый раз оказался в большом городе. Ну, был до этого в Кургане…
‒ Какое было впечатление от Свердловска тех 70-х годов?
‒ Ну, какое впечатление… Огромный, как мне казалось тогда, город. Огромный, страшный… Я бедный – у меня не было теплой обуви, были какие-то заштопанные рукава на пиджаке. Стипендия была 30 рублей, еще я работал дворником в общежитии театрального училища. И все годы, пока учился, там же работал уборщицей. Вставал в 6 утра и мыл все общежитие. Это было неблагоустроенное общежитие по адресу Татищева, 20.
Туалет был на улице, зимой там надо было сбивать «сталактиты», посыпать все это хлоркой, потом расчищать двор. Я все это делал и зарабатывал плюсом к стипендии 60 рублей в месяц. А на 90 рублей уже нормально можно было жить. Когда я пришел в театр, моя зарплата поначалу была 85 рублей. Но какая-то у меня была сила и уверенность…
А теперь гляжу на нынешнее поколение и хочется сказать почти словами Лермонтова: «Печально я гляжу на нынешнее поколенье…». Пишешь объявление: «Требуется гардеробщик в театр». Два-три часа вечером. 400 рублей за смену. И ведь никто не идет. Выйди на улицу – попроси 10 рублей, никто не даст. Потому что деньги надо заработать и надо уметь их зарабатывать. Все эти годы, пока существует театр (а это 17 лет), я его «тащу», и ни разу такого не было, чтобы я задержал зарплату и так далее. Потому что мы зарабатываем. Но иногда складывается ощущение, что все привыкли делать деньги из воздуха. А это неправильно.
‒ Как вы начали писать, что вас подвигло на это?
‒ Я писал с детства, писал какие-то маленькие рассказики. Но я никогда не думал, что это что-то особое. Я думал, что все люди пишут. Мне казалось, что это свойство каждого человека что-то писать или записывать, вести дневник, например. Так что я никогда не думал, что это станет моей профессией. Но однажды мои рассказы случайно попали в руки замечательной уральской писательнице Вере Кудрявцевой, которая восхитилась моими рассказами и отнесла их в газету «Уральский рабочий». Я даже не знал об этом. Открываю «Уральский рабочий» (это был 82-ой год), а там напечатан мой рассказ «Склизко!». Затем я поступил в Литинститут на семинар Вячеслава Максимовича Шугаева. Это был удивительный педагог, который учил нас любить литературу, великую русскую литературу. Он мог часами говорить о Бунине, о Чехове, о Пушкине, о Достоевском.
‒ С кем вы вместе учились? Есть ли сейчас какие-то известные имена из числа ваших сокурсников по Литинституту?
‒ К великому моему сожалению, нет. Все как-то потерялись куда-то, пропали, исчезли. Более-менее на виду один только Сергей Носов из Петербурга, который сначала писал рассказы, а потом по моему примеру начал писать пьесы (Сергей Носов – лауреат Театральной премии имени Андрея Толубеева (2010), лауреат премии «Национальный бестселлер» (2015) за роман «Фигурные скобки» - UralFace) . А остальные растворились как-то…
‒ Ваш ученик Олег Богаев часто повторяет в своих интервью, что драматургия – это «недолитература». Как вы относитесь к этим словам?
‒ Это его мнение… Каждый имеет право на свое мнение. Видите, мне как-то гениальный поэт Борис Рыжий сказал, когда он работал у меня в журнале «Урал», где я был главным редактором, что поэзия – это высокое звучание, а драматургия – это низкое звучание. И это для меня было ужасно обидно. Я своим ученикам-драматургам в Театральном институте всегда говорю, что вы должны писать высокую, высочайшую литературу, и пусть потом театральный режиссер найдет театральный эквивалент этим литературным образам. Не пишите никаких ремарок – авансцена, кулиса, задник… Не надо этих слов. Пишите кусок жизни. Представьте, что вы стоите на берегу реки вечером, луна… Река плещется, мелькает, мелькает… И вдруг на середине реки выпрыгивает какая-то рыба. А потом опять уходит в глубину. Вот пишите про эту рыбу…
‒ Скажите, в чем вы видите магию театра? Что театр отличает от всех других видов искусства? Чего нет ни в кино, ни где бы то ни было еще?
‒ В театре все живое. Все перед тобой.
Если в зале сидит 300 человек, то играется не один спектакль на сцене, а 300 спектаклей в головах каждого из зрителей. У каждого зрителя возникают свои ассоциации, мысли. Каждый думает о чем-то своем вместе с драматургом и режиссером. Такого не происходит нигде.
Я не знаю, как с кино, потому что я кино не люблю. Вообще не хожу в кино. Даже фильмы, в которых снимались мои артисты или я сам, я видел только маленькие кусочки. Ну не нравится, что делать… Я не люблю, например, картинные галереи, не хожу ни на какие выставки, не понимаю этого. Не возбуждает меня это. Я люблю литературу, я люблю театр.
‒ А музыка?
‒ Музыку я обожаю. Но такую музыку, которую я смогу использовать в театре, в постановках. Я очень много слушаю музыки. Тонны музыки перерываю, чтобы как-то использовать для сценических образов. Но сказать, что я какой-то тонкий ценитель классической музыки, я не могу. Однако для спектаклей всегда удается подбирать то, что надо. Всегда все удивляются: «Что за саундтрек? Кто вам это придумал?». Да кто придумал? – дядя Коля.
‒ В театре всегда было много разных направлений, школ и течений. Теперь тоже их хватает. Как вы для себя определяете, что такое театр Коляды?
‒ Я никогда об этом не думал. Но могу сейчас немного поумничать. Красиво говорить на эту тему я не умею, но я знаю совершенно точно, что есть театр живой и есть театр мертвый. Вот и все.
Кто-то любит мертвый театр – театральные бабушки или совсем юные девочки, которые ничего не понимают в театре. Им нравится, когда на сцену выходят в париках, с приклеенными носами, бородами. Мне это дико не нравится. Псевдовеликий русский реалистический театр… Я люблю великий русский реалистический театр, где он живой. Когда на сцене все настоящее и подлинное, и живые артисты на сцене. Когда на сцене почти нет декораций, а только артисты – их глаза, их эмоции.
Я, конечно, ставил спектакли и в «Современнике», и за границей, когда была большая команда, большие декорации. Я умею это делать. Но больше всего я люблю, когда на сцене стол, два стула и два артиста – сидят и разговаривают. А разговаривают так, что у меня перехватывает дух. Я люблю рассматривать людей. Как говорит мой великий артист Олег Ягодин: «Актер – это человек наблюдающий». Так же и режиссер – человек наблюдающий. И драматург – человек наблюдающий. Внимательно-превнимательно рассматривающий жизнь, которая перед нами.
‒ Вы упомянули о том, что ставили спектакли за рубежом. Ваш театр регулярно выезжает за границу на гастроли. Скажите, есть ли разница между зрителем здесь и там? Есть ли отличия в восприятии ваших спектаклей разным зрителем?
‒ Нет. Я должен сказать, что нас везде – во Франции, в Греции, в Румынии – принимали «на ура». Везде воспринимают одно и то же. Причем это не эмигранты, это настоящие французы, греки, болгары – мы только недавно приехали из Болгарии. Мы повезли спектакль «Баба Шанель» в 18 городов Франции, проехали всю Францию. Везде в залах, как и здесь, все умирали от хохота. Спектакль шел с титрами. Разницы никакой я абсолютно не вижу. Другое дело, что, скажем, публика в Москве более восторженная. Вот сейчас с 12 января мы будем в Москве играть в «Булгаковском Доме» и в Театральном центре на Страстном аж 47 спектаклей. Там публика после каждого спектакля нам аплодирует по полчаса. Дарят нам цветы, шоколадки, ящики шампанского. Невозможно задаривают моих артистов. А потом мы приезжаем назад в Екатеринбург, играем те же самые спектакли, ждем того же самого… А уральская публика похлопала, мы вышли раза два-три-четыре и все. И все разошлись.
‒ Как вы это объясняете? Наша публика более сдержанная?
‒ Во-первых, сдержанная, а, во-вторых, как говорят, нет пророка в своем отечестве. А в Москве… То ли они соскучились по простому театру… у нас ведь нет такого шоу. Есть актеры и какая-то история, когда люди смеются и плачут. Но я на уральцев не обижаюсь. Слава Богу, у нас почти всегда полный зал в театре.
‒ Вы и драматург, и режиссер, и актер, и театральный менеджер. Чем вам больше всего нравится заниматься, от чего вы получаете наибольшее удовольствие?
‒ Мне все нравится в театре делать. Я люблю руководить, я люблю, когда форс-мажорная ситуация, когда никто не знает, что делать, а я пришел и сделал. Мне нравится, что я могу найти выход из любого положения. Быть начальником мне очень нравится.
Хотя на самом деле, конечно, самое большое счастье – это когда ты уезжаешь в деревню Логиново, 50 километров от Екатеринбурга, закрываешься в своем старом доме и пишешь. Это тяжело, сложно, но останется-то только это. Пьеса написанная остается, а спектакль, даже снятый на видеопленку, не произведет лет через 20 ни на кого никакого впечатления. Так что лучше всего, счастливее всего я себя чувствую за письменным столом.
Но веселее всего – когда ты ставишь спектакли. Что бы я ни ставил, я всегда ржу, как собака, и все вместе со мной тоже ржут. «Гамлета», «Короля Лира», «Оптимистическую трагедию»… Потому что это весело, это игра. Конечно, потом это превращается во что-то серьезное, но поначалу это как баловство. Но когда из баловства, из игры получается потом что-то серьезное, настоящее, это очень ценно.
(Гамлет)
‒ У вас недавно вышло собрание сочинений в 12 томах. Вы написали огромное количество пьес. Сколько всего пьес вами написано, вы не считали?
‒ 130 пьес. Из них 90 пьес поставлено.
‒ Вы можете из этого массива выделить три-четыре-пять самых-самых?
‒ Все хорошие… Нет, ну как выделять? Я могу сказать, что мне нравится пьеса «Баба Шанель». Но это комедия, это поржать… Если кто-то скажет: «Фу! Это же низкий жанр!», тогда я назову «Канотье», назову «Полонез Огинского». Я написал огромное количество комедий, когда люди просто приходят в зрительный зал и хохочут над ситуацией. На спектакль «Курица», например, который идет в театре уже 15 лет, билетов не достать. И я не вижу ничего плохого, что люди смеются в театре. Они заплатили деньги, они отдыхают, пусть они смеются и вообще делают что хотят. Они принесли мне бюджет и зарплату, что называется. Поэтому, как выделить? Вот прямо сейчас идет спектакль по пьесе «Киргиз-Кайсацкая Орда». По-моему, замечательная пьеса. Но один театр ее не поставил, кроме моего. Или здесь на малой сцене идет «Капсула времени». Ни один театр не поставил. Прошли мимо. Как прошли мимо моей любимой пьесы «Амиго», или «Тутанхамон», или «Птица Феникс». Я однажды спросил у одной критикессы: «Почему эти пьесы не ставят другие театры?». И она ответила, так, негромко, глядя в пол: «А ты думаешь, твои пьесы ставить просто?».
(Спектакль по пьесе Николая Коляды "Баба Шанель")
‒ В вашем театре идут ваши пьесы, пьесы ваших учеников, а также современные интерпретации классики. А на какие спектакли больше людей приходит – по современной драматургии или на классические интерпретации?
‒ Мне грех жаловаться. Идут и туда, и туда. У меня нет ощущения, что классику меньше посещают или наоборот. Как-то все одинаково. Все знают, что если придешь в «Коляда-театр», то здесь будет качественный продукт. Люди платят деньги за билет только для того, чтобы прийти в театр, посмеяться, а потом поплакать.
‒ Одно из ваших детищ – фестиваль «Коляда-plays», спектакли по пьесам современных драматургов. В этом году он прошел в ноябре, хотя раньше проходил летом. Как-то повлияло на фестиваль это изменение сроков его проведения?
‒ Очень сильно повлияло и только в положительном смысле. Лето ведь не очень театральное время. Нынешний фестиваль прошел с невероятным успехом. У меня везде были «битковые» залы. Шли спектакли на сербском, на татарском, на башкирском языках. Все было красиво, весело, замечательно, здорово, а самое главное, наверное, извините за цинизм, ‒ мы на фестивале заработали 2 миллиона рублей. Для меня, как для директора частного театра, это очень важно. А летом я обычно всегда был в минусе. Так что в следующем году фестиваль снова состоится в ноябре.
‒ Ну и последний вопрос, так сказать, на злобу дня. Как вы относитесь к той волне, которая пошла по всей стране в связи с переименованием аэропортов? Вот и в Екатеринбурге тоже вроде бы тоже решили наделить аэропорт «Кольцово» именем Демидова.
‒ Это бред сивой кобылы! Это как с храмом на воде было то же самое. Пруд обнимали, а теперь что – пойти Кольцово обнимать? Вам заняться нечем? Это же переименование стоит бешеных денег. Зачем? Это все само должно прийти.
Почему дорога из Кольцова называется «Россельбан»? Кто ее так назвал? Эдуард Эргартович взял, построил, дай Бог ему здоровья, он всегда ко мне хорошо относился. Почему зовут «Россельбаном»? Потому что народ так назвал.
То есть вся эта история с Кольцово искусственная вещь. Поэтому это название просто не приживется. Все ржут и хохочут над этим. И еще запутывают всех. Куда ты сейчас полетишь – в Пушкин или в Ломоносов, в Шереметьево или в Домодедово? Или сейчас – храм на драме, тоже не понимаю…
А вот, кстати, моя церковь святого Николая, которую я построил (Николай Владимирович показывает на фото, висящее в кабинете ‒ UralFace). Она была разрушена. В 90-е годы я дал свои деньги, чтобы выстроить эту церковь в моей родной Пресногорьковке. В моем детстве там была пожарная команда, стояла пожарная машина. Я восстановил эту церковь на свои деньги, и люди мне благодарны до сих пор…